Наибольшее раздражение у первых критиков «Дней Турбиных» вызывал «поручик и личный адъютант гетмана» Шервинский. «Почему исключительный пошляк Шервинский, человек, не брезгующий даже мелкими кражами, просто — отброс, без всяких сдерживающих центров, почему он показан в тонах полного приятия?» Неодобрительное отношение было и позднее. Помню одно из телеинтервью В.Ланового, где был показал фрагмент из кинофильма, после которого артист даже с какой-то обидой спросил, неужели его сравнивают с этим балдой (за давностью времён могу вспомнить не очень точно, но за суть ручаюсь).

А между тем… Рискую вызвать негодование читателей, но мне почему-то Шервинский всегда был симпатичен. Может быть, связано это с тем, что первым моим Шервинским (и так и оставшимся для меня лучшим) был очень любимый мной А.Вербицкий.

Судя по воспоминаниям современников, подобную моей реакцию вызывал у зрителей и первый Шервинский – М.И.Прудкин. Позволю себе процитировать А.М.Смелянского: «Его герой появлялся в турбинском доме,.. не появлялся, а победно врывался, в роскошной бурке, черкеске, малиновых рейтузах, белой барашковой шапке, которую театр приобрёл из гардероба Зимнего дворца. Он не играл, а протанцовывал свою роль, прекрасно почувствовав театральную природу персонажа. Из давней страсти Булгакова к “салонной комедии”, из вечной любви его к опере соткался этот легкомысленный, певучий, блистательный фат в лакированных башмаках и с букетом в руках».

Как я понимаю, ещё бо́льшую любовь у публики завоевал второй Шервинский – А.П.Кторов:

В чём же секрет обаяния этого, на первый взгляд, такого пустого и легкомысленного человека?

Вот первое его появление и первый диалог с Еленой:

«Шервинский (внезапно появляется на пороге). Кто уехал?

Елена. Боже мой! Как вы меня испугали, Шервинский! Как же вы вошли без звонка?

Шервинский. Да у вас дверь открыта — всё настежь. Здравия желаю, Елена Васильевна. (Вынимает из бумаги громадный букет.)

Елена. Сколько раз я просила вас, Леонид Юрьевич, не делать этого. Мне неприятно, что вы тратите деньги.

Шервинский. Деньги существуют на то, чтобы их тратить, как сказал Карл Маркс. Разрешите снять бурку?

Елена. А если б я сказала, что не разрешаю?

Шервинский. Я просидел бы всю ночь в бурке у ваших ног.

Елена. Ой, Шервинский, армейский комплимент.

Шервинский. Виноват, это гвардейский комплимент».

Остроты, «гвардейские комплименты» - а что за ними?

Мы практически сразу заметим безудержную страсть Шервинского к хвастовству («Я однажды в Жмеринке пел эпиталаму, там вверху “фа”, как вам известно, а я взял “ля” и держал девять тактов». – «Сколько?» - «Семь тактов держал. Напрасно вы не верите. Ей-Богу!») и привиранию – чего сто́ит его рассказ о том, «что произошло во дворце императора Вильгельма, когда ему представлялась свита гетмана»: «Император Вильгельм сказал: “А о дальнейшем с вами будет говорить...” — портьера раздвинулась, и вышел наш государь» (и дивный булгаковский юмор – дальше ремарка: «Входит Лариосик»).

Казалось бы, действительно «пошляк», «отброс», как писали критики, но…

Я держу в руках книгу Е.Полежаевой о Кторове, вышедшую ещё при жизни артиста, где есть рассказ о его работе над ролью Шервинского с примечанием «Как вспоминает А.П.Кторов сейчас». Мне кажется, здесь указаны интересные и очень верные моменты. Почитаем? «Однако если разобраться в этом потоке хвастовства, то можно было ощутить в нём подобие маски, за которой поручик скрывал свои чувства. И в следующий момент раздавался горько сетующий укор: “А что у Шервинского душа есть, этого никто не понимает”, - в искренности которого не приходилось сомневаться.

А “душа” у Шервинского – Кторова действительно была. За шутливой бравадой он не мог скрыть озабоченности. Тень задумчивости набегала на лицо, на тонких губах играла едва уловимая скептическая усмешка. Кажущаяся сиюминутность и бездумность существования Шервинского была обманчивой. При всей своей двойственности этот характер имел чёткую, чистую основу».

Мне же представляется очень важным такой фрагмент диалога:

«Шервинский. Как он уехал?!

Елена. И вы бы так сделали.

Шервинский. Я? Никогда! Это позорно».

И ведь здесь его слова не расходятся с действиями! Вспомним его рассуждения: «Бежать, что ли? Поедет Елена или не поедет?» - и просьбу: «Ваше превосходительство, покорнейше прошу взять меня с гетманом, я его личный адъютант. Кроме того, со мной... моя невеста...» Для него даже не стоит вопрос о возможности уехать одному…

Вспомним и о том, что он предупредит Алексея о бегстве гетмана (хотя и должен хранить это в тайне). Его напоминание «Я, что ль, виноват в катастрофе? Напротив, я всех вас предупредил. Если бы не я, ещё вопрос, сидел бы он сейчас здесь живой или нет!» - будет подтверждено Студзинским: «Совершенно верно, поручик. И мы вам очень признательны».

Самый предосудительный поступок Шервинского – конечно, присвоение им гетманского портсигара (хотя я скорее сказала бы, что это не «мелкая кража», как писали критики, а «мелкое мародёрство»: ведь был в тот момент портсигар совершенно «бесхозным»). Но именно он позволит автору ввести сразу две изумительные сцены, да ещё и с великолепной репликой, обращённой к героине:«Леночка, папиросы там — мои».

Шервинский находит свой путь – путь оперного певца. Может быть, обаяния герою прибавляет и его великолепный баритон? Кстати, в своё время в театре им. Моссовета потрясло, что Шервинский – его играл, кажется, А.Бобровский – пел эпиталаму на сцене, «вживую».

Два слова об этом произведении. В письме к Н.А.Булгакову Елена Сергеевна будет вспоминать о «вечере памяти в 1960 году в МХАТе. Я сидела в МХАТе в фойе… и, глядя на портрет Миши, думала: “Ты слышишь, Миша? Это о тебе так говорят! Это тебе играет Рихтер, это для тебя поет лучший тенор Большого театра (он пел по моей просьбе — любимую Мишину «Эпиталаму»)”» (правда, немного странно, что пишет о теноре, – эпиталаму всегда поют баритоны, и сам Михаил Афанасьевич писал про возобновление спектакля: «На кругу стало просторно, появилось пианино и мальчик-баритон запел эпиталаму»).

В одном из комментариев усомнились в дальнейшем благополучии Шервинского – всё-таки личным адъютантом гетмана был. Но вспомним, что приказ гетмана «все бумаги здесь сжечь» он частично выполнит: «Бумаг мы никаких палить не будем, за исключением адъютантского списка». А артистов, насколько мне известно, проверяли на «контрреволюционность» куда менее тщательно, чем кого-либо ещё.

Мне почему-то кажется, что у него всё сложится успешно (прошу ещё вспомнить приведённый мной раньше рассказ о некоем Евгении – тот, правда, не певцом стал).

А главное – у него есть Любовь. И здесь я хочу вновь сослаться на свидетельства исполнителей. Кторов говорил, что «нашёл причины внутреннего перелома, происшедшего в Шервинском, в любви своего героя к Елене – глубокой, искренней и чистой». Прудкин писал, вспоминая А.К.Тарасову – Елену, что она «искреннейшим образом была счастлива. Не через горе – потерю брата и предательство мужа – а просто счастлива… Легко было играть с ней в последней сцене, так как она принимала Шервинского без скепсиса, таким, какой он есть…»

Я вспоминаю ещё одно сценическое воплощение пьесы – в театре «Современник», где-то в конце восьмидесятых. К сожалению, программка спектакля не сохранилась и фамилий исполнителей я не помню (помню, что был утренник, играл, видимо, не первый состав; запомнила лишь, что Лариосиком был Антон Табаков). В этом спектакле была очень подчёркнута даже не просто любовь, а какая-то удивительная нежность Шервинского: помню, как подхватывал он Елену, падавшую в обморок после известия о гибели Алексея; а в последнем акте, придя к ней, бережно вынимал и дарил согретый на груди единственный цветок вместо роскошного букета…

Скажу, что в любовь Шервинского я верю. Возможно, отучит его Елена и от излишнего хвастовства – и здесь ведь, как он сам выражается, «кое-какой материал есть». Вспомним последний акт: «Сегодня на дебюте спел, а директор мне говорит: “Вы, говорит, Леонид Юрьевич, изумительные надежды подаёте. Вам бы, говорит, надо ехать в Москву, в Большой театр...” Подошёл ко мне, обнял меня и...» - «И что?» - «И ничего... Пошёл по коридору...» Или ещё одну реплику: «Погодите, господа! Не пейте это вино! Я вам сейчас принесу. Вы знаете, какое это вино! Ого-го-го!.. (Взглянул на Елену, увял.) Ну так, среднее винишко. Обыкновенное Абрау-Дюрсо» (хотя, думаю, Абрау-Дюрсо «средним винишком» назвать никак нельзя). И это сразу отметит Мышлаевский: «Лена, твоя работа! Женись, Шервинский... ты совершенно здоров!»

****************

Булгаков как-то сказал: «Шервинский имеет определенный прототип; он менее проступает в пьесе. Вообще в пьесе меньше непосредственных черт реальных персонажей». Чаще всего указывают, что прототипом Шервинского был Юрий Леонидович Гладыревский, приятель семьи Булгаковых, боевой офицер, затем эмигрировавший во Францию и ставший там музыкантом: пел под гитару, руководил хором и балалаечным оркестром. Кто-то из моих комментаторов написал: «И совсем уж загадочно с поручиком Шервинским, у которого возраст не указан вовсе». В первой редакции указание на возраст есть – 24 года (ровесник Елены, моложе всех остальных офицеров), потом почему-то исчезает… Интересно, что Гладыревский тоже был одним из самых младших в компании

Но, как всегда у Михаила Афанасьевича, образ героя никак не может быть фотографией реального человека (кстати, фамилию для него автор «позаимствовал» у своего знакомого, поэта и переводчика С.В.Шервинского, которому это не понравилось).

Так что не будем привязывать героя к конкретному человеку. Писатель создал художественный образ, неоднозначный, подчас противоречивый, но, по-моему, всё-таки ещё и обаятельный.

И, «под занавес», две фотографии сцены объяснения из первого действия: слева – В.Соколова и М.Прудкин, справа – О.Остроумова и А.Бобровский.

**************

К вчерашней статье я получила комментарий: «В книге Алексея Варламова "Михаил Булгаков" утверждается, что возраст почти всех героев пьесы Булгаков увеличил, чтобы он соответствовал возрасту ведущих актеров МХАТа того времени». Увы, но автор книги пишет чепуху, не удосужившись проверить данные.

Роли в «Днях Турбиных», по существу, открыли для публики молодых актёров, для многих из них стали первыми. Сейчас, конечно, никого не удивишь юными исполнителями, но для того времени это было необычно.

Итак, возраст исполнителей. Самыми старшими были Е.В.Калужский (Студзинский) и Б.Г.Добронравов (Мышлаевский) – 30 лет, В.С.Соколовой (Елена) было 29, И.М.Кудрявцеву (Николка) и М.И.Прудкину (Шервинский) – 28, Н.П.Хмелёву (Алексей) – 25, М.М.Яншину (Лариосик) – 24.

Выводы, как говорится, делайте сами.

Что касается ссылок других комментаторов на «Театральный роман», то давайте пока отложим их в сторону: я ещё обязательно к этому вопросу вернусь, но немного позже.

Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!Навигатор по всему каналу здесь

Путеводитель по статьям о Булгакове здесь